КАКАЯ ТУТ ПРОБЛЕМА???
Бывают минуты в жизни людей, когда их тянет поговорить. Так было, видимо, и с
моим собеседником. Лавируя в потоке машин, мчащихся по Садовому кольцу, он
рассказывал о годах войны, о том, как его ранило под Минском, о фронтовых товарищах…
Это были, в общем, обычные истории военного водителя.
И вдруг я насторожилась. И все, что мой собеседник сейчас рассказывал, стало
впитываться в память. Вот его рассказ.
В конце войны, когда Советская Армия уже была на подступах к Берлину, мой
собеседник, Иван Антонович Соколов, за рулем военной грузовой машины ехал по шоссе.
Вдоль дороги, по обочине, тянулся поток беженцев. Затормозив, Соколов увидел у крыла
своей машины немку, которая держала за руку мальчика лет шести. Это была еще молодая
женщина, но, видимо, измученная дорогой, бессонными ночами, страхом, недоеданием:
лицо у нее было бледное, глаза глубоко запали, одежда казалась грязной и измятой. Таким
же худым и измученным выглядел мальчик.
В ту пору сынишке Соколова, живущему с матерью в Москве, было столько же лет,
сколько этому немецкому мальчугану. Соколов долго молча смотрел на мальчика: многое
прошло в эту минуту перед его глазами. Женщина, оцепенев, со страхом глядела на
сидящего в машине русского солдата. Неожиданно русский солдат высунулся из машины,
схватил мальчика и посадил рядом с собой. Немка помертвела от ужаса. Когда она увидела,
что Соколов, порывшись в вещевом мешке, вынул большой нож, лицо ее исказилось, она
заметалась, прижала обе руки ко рту, сдерживая крик. Но советский солдат вслед за ножом
вынул из мешка большой кусок сала и буханку хлеба. Отрезав толстый ломоть сала, он
положил его на хлеб и дал ребенку. Мальчуган тотчас же вцепился в сало, как мышонок.
— И тут я ей сказал… – задумчиво проговорил мой собеседник. – Чего пугаешься?
Раньше надо было пугаться, когда твой муж воевать с нами пошел, совесть свою Гитлеру
продал! А сейчас бояться нечего: советский солдат ребенка не обидит. Немецкого языка я
не знаю, – продолжал он. – Да и она по-русски ни бум-бум. Но понять меня – поняла. Вот
только не знаю – запомнила ли…
А запомнить ей надо было, навсегда запомнить. – Он почесал подбородок. – Отдал я
ей мальчишку, отъехал от перекрестка, вижу: стоит мальчуган, мое сало жует, второй
ломоть сала в другой руке держит. А мать на него смотрит. Смотрит и плачет.
…В это время мы подъехали к редакции. Соколов остановил машину. Но я не
выходила. Раздумывала над историей, которую он рассказал. Он молчал и только курил.
Молчала и я. Молчала и думала о его поступке.
Нет, это не была сладенькая доброта «всепрощения». Солдат, прошедший дороги
войны, видевший своими глазами раны, нанесенные Родине врагом, проливший свою
кровь, потерявший на войне многих товарищей, – помнил все, он ничего не простил. Но он
думал не о мести за прошлое, а о мирной жизни в будущем. Это была подлинная
гуманность, истинное великодушие мужественного, сильного, чистого человека.