Попросил сын помочь с сочинением. Ничего в голову не приходит. Помогите пожалуйста Спасибо
Вечные духовные ценности
Бывают минуты в жизни людей, когда их тянет поговорить. Так было,
видимо, и с моим собеседником. Лавируя в потоке машин, мчащихся по
Садовому кольцу, он рассказывал о годах войны, о том, как его ранило под
Минском, о фронтовых товарищах… Это были, в общем, обычные истории
военного водителя.
И вдруг я насторожилась. И все, что мой собеседник сейчас
рассказывал, стало впитываться в память. Вот его рассказ.
В конце войны, когда Советская Армия уже была на подступах к
Берлину, мой собеседник, Иван Антонович Соколов, за рулем военной
грузовой машины ехал по шоссе. Вдоль дороги, по обочине, тянулся поток
беженцев. Затормозив, Соколов увидел у крыла своей машины немку,
которая держала за руку мальчика лет шести. Это была еще молодая
женщина, но, видимо, измученная дорогой, бессонными ночами, страхом,
недоеданием: лицо у нее было бледное, глаза глубоко запали, одежда
казалась грязной и измятой. Таким же худым и измученным выглядел
мальчик.
В ту пору сынишке Соколова, живущему с матерью в Москве, было
столько же лет, сколько этому немецкому мальчугану. Соколов долго молча
смотрел на мальчика: многое прошло в эту минуту перед его глазами.
Женщина, оцепенев, со страхом глядела на сидящего в машине русского
солдата. Неожиданно русский солдат высунулся из машины, схватил
мальчика и посадил рядом с собой. Немка помертвела от ужаса. Когда она
увидела, что Соколов, порывшись в вещевом мешке, вынул большой нож,
лицо ее исказилось, она заметалась, прижала обе руки ко рту, сдерживая
крик. Но советский солдат вслед за ножом вынул из мешка большой кусок
сала и буханку хлеба. Отрезав толстый ломоть сала, он положил его на хлеб и
дал ребенку. Мальчуган тотчас же вцепился в сало, как мышонок.
— И тут я ей сказал… – задумчиво проговорил мой собеседник. – Чего
пугаешься? Раньше надо было пугаться, когда твой муж воевать с нами
пошел, совесть свою Гитлеру продал! А сейчас бояться нечего: советский
солдат ребенка не обидит. Немецкого языка я не знаю, – продолжал он. – Да
и она по-русски ни бум-бум. Но понять меня – поняла. Вот только не знаю –
запомнила ли…
А запомнить ей надо было, навсегда запомнить. – Он почесал
подбородок. – Отдал я ей мальчишку, отъехал от перекрестка, вижу: стоит
мальчуган, мое сало жует, второй ломоть сала в другой руке держит. А мать
на него смотрит. Смотрит и плачет.
…В это время мы подъехали к редакции. Соколов остановил машину.
Но я не выходила. Раздумывала над историей, которую он рассказал. Он
молчал и только курил. Молчала и я. Молчала и думала о его поступке.
Нет, это не была сладенькая доброта «всепрощения». Солдат,
прошедший дороги войны, видевший своими глазами раны, нанесенные
Родине врагом, проливший свою кровь, потерявший на войне многих
товарищей, – помнил все, он ничего не простил. Но он думал не о мести за
прошлое, а о мирной жизни в будущем. Это была подлинная гуманность,
истинное великодушие мужественного, сильного, чистого человека.